ПОСРЕДИ ВЕЛИЧЕСТВЕННЫХ ОБРАЗОВ ЭТОГО МИРА

Посреди образов этого мира художник невольно кажется нам одиноким, ибо он - пленник грез своих; и мы, словно украдкой, видим то, что представляется ему, при этом как бы забывая (но это только обольщение!), что мастер творит не только для себя, но и для нас, в равной мере. Художник из Баку познакомил московскую публику со своими картинами, написанными за последнее время, на выставке в Центральном Доме художника. Имя Фархада Халилова здесь хорошо знакомо; много раз мастер показывал в Москве свои работы и, более того, он любит этот город и знает, что тут всегда имеются ценители такого ясного, но и, одновременно, очень непростого искусства. Это искусство рождается не только из опыта, помноженного на талант, но и определенных представлений. В них заключаются особое обаяние и мудрость, что-то близкое древней натурфилософии, воспринятой через опыт постмодернизма. Более того, картины художника чему-то ненавязчиво учат, что-то помогают увидеть по-новому. И тут важны не столько их названия, сколько настроения красок и форм. Так, становится понятно, что с рождения человек начинает изучать, и чуть ли не на ощупь, пространство и время, а те, в свою очередь, изучают его... Те, кто, повзрослев, продолжают знакомиться с миром, считая его своей реальной средой, выбирают для себя разный род занятий. Но те, кто чувствуют, что мир изучает их, образуют особую касту художников, поэтов, музыкантов, философов и звездочетов. Им дан особый дар, а именно, ощущать всем своим существом дух мировых глубин, вечное превращение материи из формы в форму. Они свидетели того, что с трудом поддается выражению в красках, словах, звуках, символах и цифрах. И надо только позавидовать тем. Тогда и мы увидим, как это позволяет сделать живопись Халилова, тяжелое движение масс, проплывающих в мировом эфире. Только очень вытянутое горизонтальное полотно адекватно запечатлевает своей сверхпанорамностью этот сложный процесс.

Море, поле, небо... Стихии и между ними твердь, которая покажется еще одной стихией. Этот мир дан для созерцания. И именно для нас; здесь нет иных соглядатаев. Никто не обнаружит на полотнах живописца фигур людей, ибо тем было бы немыслимо выжить на этих бескрайних просторах, которым они вряд ли стали бы сомасштабны даже тогда, когда речь идет об их жилищах, их деревьях, их улицах. В таких картинах не угадать истинных размеров представленного: рассчитаны ли кубики зданий для гигантов или они - строения в песочнице для детей. И это потому, что массы материи не поддаются исчислению. Кроме того, у этих домов, улиц и деревьев нет возраста; они, как мир, и стары, и молоды одновременно. Колоризированные формы бытия показаны Халиловым с редкой откровенностью. Тяжелые сгустки материи одновременно и миражны, и материальны; короче, они - сгусток энергии, на миг явленный в данный момент и данном месте. Так уж сошлось...

Хронологическое и топографическое замерло в кадре обрамления, которое им мало. Свершилось чудо.

Зачем и почему?

Искать ответ не нужно долго, ведь в загадках бытия есть неизведанная до конца красота. Только там ее естественное пристанище. Все, что приближено к бесконечности пространства и времени, приобретает свой прекрасный лик. Иное же, отданное на откуп стихии жизни, гротесково преображено, ибо отпадает от Вечного. Поэтому оно здесь оставлено без внимания. Более того, видно, что всякий художник, для которого его живопись - его медитация, идет к «своей Горе». Так шел некогда Поль Сезанн к Сент Виктуар, потом Василий Кандинский к призракам храмов на цветных вершинах. Японский мастер быстрой кистью по сырой бумаге набрасывал силуэты далеких пиков и теряющихся в облаках склонов. Теперь горы у Халилова. С древнейших пор гора являлась символом нашего духа, и постичь ее высоту - познать самого себя. Тут она дана как пластический знак. Мощный, определенный, понятный.

К особенностям живописи Халилова стоит отнести главное, а именно то, что ее нелегко пересказать словами. Ее сюжет - вечность и бесконечность мира. И краски тут неопределимы до конца, ибо одной стороной они обращены к зрителю, а другой, подразумеваемой, к далеким субстанциям, к непознаваемой трансцендентности. Поэтому они могут быть одновременно и тяжеловаты, и легки, казаться яркими и словно потускневшими. Кроме того, они, что очевидно, показывают мир в переходном состоянии, когда он и не приблизился, и не удалился. Здесь нет определенности дистанций. Это тот эффект, который знает путник в горах, а именно, что близкое - далеко, а далекое видно резче и определеннее, чем камень на пути.

На выставке художника как-то яснее видно, как его картины, чисто физически, тяготеют друг к другу, словно объединены одним энергетическим полем. Собственно, все они - части некого целого, отдельные личины лика общего. Их объединяет не стиль - чувство, диктующее стиль. Им место - в храмах, а помещенные в среду экспозиции в музеях или галерее, они эту среду храмизируют (в чем можно было убедиться на самой выставке). В них есть глубокие черты истинного сакрального искусства, ибо они призывают к предстоянию, медитации, к чувству приобщенности к высшим тайнам.

Если эту живопись не потрогать руками, не разглядывать в упор, сразу и не скажешь, фактурна ли она, видна ли работа кисти. В ней ощущается эффект "данности как таковой", когда желание знать, какова она на ощупь, покажется низкой прихотью человека ничего не понимающего в искусстве видеть мир и умении передать его в границах картины. Такой живописный мир параллелен подразумеваемому; но, больше того, он параллелен и зрителю. Поэтому ему так легко развертываться перед ним вширь, но не в глубину, поэтому он тяготеет к панорамичности. Когда изображение стянуто в пространство квадрата, оно - знаково, когда же развивается горизонтально - символично. Все, что между горой и морем, горой и небом, горой и полем, сотворено для человека: для него построены дома и растут деревья; это пространство минимально и просто, более того, видно, что оно сконструировано наподобие декораций на сцене. А на самой сцене идет великий спектакль превращения форм в форму, их ухода и прихода, балансирования на грани бытия и небытия. И мы знаем название этого грандиозного спектакля, имя ему - Мироздание.

Поэтому и не определены костюмы "героев"; сегодня дерево розовое - завтра черное, сперва гора синяя - потом охристая, теперь дом светлый - был темным. Какие-то фильтры помогают увидеть чудесные превращения, замедленные, тягучие, бесконечные. Эти фильтры нам дал художник, чтобы увидеть мир безмолвный, лишенный четкости и определенности. Только благодаря ему розовое розовеет, синее чернеет, черное голубеет...

Здесь нет красок "придуманных", но все они эквиваленты не реальной реальности, а сумме таких реальностей, данной не столько в сиюминутном личном опыте, сколько в минуты озарений. И каждая картина - тому свидетельство. Мы знаем, что мастер любит по ночам смотреть на море, его бескрайние просторы, что он любит ездить в горы, чтобы ощущать надмирность, любит наблюдать, как расцветают весной деревья. И знаем не потому, что часто бываем в гостях в его родных местах. Такое знание нам дают эти произведения.

Пространство и время следят теперь уже за нами с картин мастера.

Валерий Турчин,

доктор искусствоведения, профессор МГУ,

член корреспондент Академии художеств России